ШАРТАШ XVIII ВЕКА

 

 

         В истории уральского старообрядчества селение Шарташ под Екатеринбургом занимает особое место. Имевшая общероссийскую известность деревня (в XIX в. село) часто упоминается историками церковного Раскола и писателями, поднимавшими тему русского староверия.

         (…)        

         В историографии неоднократно упоминалось, что деревня староверов-беглопоповцев на северном берегу Шарташского озера появилась еще в XVII веке, причем часто называют и якобы точную дату, относящуюся к 1670-м гг. Очевидно, что подобное мнение восходит к статье А. Мякишева 1953 г. [1] Содержащиеся в ней данные вызывают у нас большие сомнения в подлинности.

         Отметим также, что специалист по истории сибирского крестьянства XVII века В.И. Шунков, приводя список деревень Среднего Урала на 1710 г., Шарташской деревни не называет [2]. По нашим данным, деревни эти входили в состав слобод, впоследствии включенных в Екатеринбургское ведомство.

         А при ближайшем рассмотрении реально известный Шарташ XVIII века следует воспринимать как одно из последствий рождения Екатеринбурга.

         В 1744 г. жители Шарташской деревни составили челобитную, прося упорядочить отвод покосов, где, в частности, упомянули, что первые из поселенцев живут здесь со времен строительства Екатеринбургского завода.  

         При подворном опросе, проведенном в 1745 г. в подгородных деревнях Екатеринбургского завода, жители Шарташской деревни – всех 136 чел. мужского пола – также связывали свое появление в здешних местах либо со строительством Екатеринбурга, либо с более поздними временами. Большинство среди них были государственными крестьянами: Архангельской губернии – 1, Астраханской – 1 («калмацкой природы»), Казанской – 4, Московской – 10, Нижегородской – 24 (в т.ч. трое из Керженской волости), Сибирской – 5, Петербургской – 5. Среди последних и Ульяна Ивановна Резанова со внуком Меркурием, муж которой Кирило Федорович и сын Степан к тому времени уже умерли, а сама она о происхождении мужа ничего не могла сказать. Монастырскими крестьянами и их потомками были 38 человек: вотчины московского Троице-Сергиева монастыря – 18, Владимирского уезда – 2, Вологодского – 7, Нижегородского – 3, Ростовского – 1, Суздальского – 3, Ярославского – 4. Дворцовыми крестьянами и их потомками были: Московской губернии – 3, Нижегородской – 5. Из посадских людей свое происхождение могли вести 15 человек: Москвы – 9, Нижнего Новгорода – 3, Углича – 1, Ярославля – 2. Из бобылей Нижнего Новгорода – 5, Ярославля – 1, Чердынцев – 1. Из ямщиков Нижнего Новгорода 5 и Владимира 3. Еще были двое выходцев из Польши (в т.ч. один «польской нации»), один ярославский богадельщик, трое «келейных жителей» Керженской волости, трое местных заводчан. Известно также, что в 1747 г. при подушной переписи екатеринбургских подгородных деревень (Шарташской, Становой, Пышминской, Решетской, Мостовой, Таватуйской) на Шарташе жили уже 153 человека мужского пола.

         В 1762 году Верх-Исетская заводская контора извещала о доношении мирского старосты Шарташской волости: «Поселились-де и жительство они имеют в Шарташской деревне домами своими сыздавна, еще почти с начала заведения Екатеринбургского завода».

         На допросах шарташцы обыкновенно показывали, что придерживаются «раскольнического толку, называемого поповщина», «софонтиевского согласия», «веры софонтиевского толку» и т.п. Среди них были известны и редкие приверженцы официального православия, как правило, пришлые, женатые на местных староверках.  

         В административном плане Шарташская деревня считалась подгородной со времени основания Екатеринбурга, жители ее до 1781 г. значились приписными крестьянами Екатеринбургской слободы. В 1727 г. Шарташ был формально приписан к Екатеринбургскому заводу, в 1760 г. после приватизации казенных заводов отошел Верх-Исетскому заводу (первоначально владения Р.И. Воронцова, затем С.Я. Яковлева). В 1778 г. деревня вернулась в казну и была приписана к Березовским золотым промыслам. С середины 1740-х гг. упоминается о Малой Шарташской деревне (иногда ее называли Сибирской); уже в 1770-е гг. Малая и Большая деревни слились. Известно и о других небольших шарташских выселках. В 1736 г., в условиях башкирского восстания, шарташцы обнесли деревню острогом. Во все времена к Шарташу тяготели также ближние старообрядческие деревни Становая и Сарапульская; в обиходе именно их, с Большой Шарташской деревней, называли тремя Шарташскими деревнями, «Шарташами» или «Шарташской слободой» (которой как административной единицы не существовало). После приписки к ВИЗу заводская администрация необоснованно ввела понятие Шарташской волости, с тех пор от Шарташа, Становой и Сарапулки избирался общий мирской староста. В 1781 г. после утверждения Екатеринбурга городом Шарташ стал обтекаемо именоваться подгородным селением или подгородной деревней. Тогда же с введением в заводском ведомстве волостного деления официально появилась и Шарташская волость. В декабре 1789 г. когда в екатеринбургское купечество и посад одномоментно записались 230 человек – примерно половина тогдашнего шарташского мужского населения.  

         (…)

         Следует признать, что поселение старообрядцев на северном берегу Шарташского озера в 5 верстах к северо-востоку от строившегося Екатеринбурга появилось по воле генерала Геннина, и это само по себе породило множество толков. Как известно, во время строительства Екатеринбурга в 1723-1724 гг. Геннину удалось без дозволения из Центра принимать на поселение пришлых людей. Поток их не стал массовым, и практика эта вызвала раздражение губернской администрации, а затем и осуждение Сената. Из доношения Геннина в Берг-коллегию от 25 июля 1726 г. известно и об особом его указе о поселении на Шарташе и о недовольстве, которое он этим вызвал: «К тому уповаю, здешние мои “доброжелатели” и того оставить не хотят, чтоб не донести, аки бы я староверцев при Шарташском озере противно указу селиться допустил. И на оное справедливость моя ответствует, что то самая злобная ложь будет, ибо я о поселении оных ссылаюсь на данный от меня Обер-бергамту пункт». Вероятно, тогда впервые и прозвучала где-то версия о «подарках» генералу от местных раскольников.   

        (…)

         Раскольничий Шарташ заставил говорить о себе уже в самом начале 1725 г., когда расследовался переход известного в Уктусском заводе торговца Тита Сибирякова в «незнаемо какую шарташскую веру». Донос поступил от его компаньона екатеринбургского жителя Ивана Харчевникова, впоследствии первого ратушского бургомистра. Выяснилось, в частности, что к Сибирякову постоянно заходили пятеро местных «керженцев» во главе со Степаном Семеновичем Грязным, вместе читали Требник, зазывали на Шарташ его работника: «Чтоб он поехал и с женою своею на Шарташ для принятия веры, також, чтоб посмотреть, какие там старички живут, что попоек никаких не смечают, разве в праздничную пору посоветуют». Грязной на допросе показал, что родился в староверческой семье, жил прежде в Москве на Пречистенской улице и в Балахонском уезде, с малолетства зарабатывал по дворам черной работой. Сейчас был тесно связан с шарташскими жителями: «Священник у нас свой есть, который в домах у всех очищает и молитвы дает. Зовут его Никитою, а живет он на Утке в лесу за Демидовым… Ездит сам, и мы зовем, когда позовется. А пришел он с нижних городов, которые стоят по Волге».

         В 1728 г. на всю губернию прогремело дело об изъятых у екатеринбургского заводского казначея Ивана Замощикова фальшивых червонцев. Подозрение в фальшивомонетчестве пало на нескольких екатеринбургских керженцев и шарташцев, в т.ч. братьев Заверткиных, а главным подозреваемым оказался Василий Иванович Сапожников. Новопоселенец подгородной Пышминской деревни, к тому времени он считался уже одним из ведущих екатеринбургских купцов. На Шарташе жили его братья и отец – нижегородский ямщик.

         Здесь важно восприятие шарташцев со стороны: уже тогда их считали скорее торговцами или ремесленниками, чем обычными крестьянами. Сами они спустя много лет отмечали: «Ко удовольствию нас никаких крестьянских угодий, яко то скотского выпуска и пашенных земель не имеем, ибо оные деревни состоят в окружности лесов Екатеринбургских заводов и золотых промыслов… Только одна густая мелкая сосновая поросль». «И сами объявляют, что пашенных земель у себя нисколько не имеют, а только имеют единственно от огородных овощей себе пропитание». С 1720-х гг. жители деревни регулярно испрашивали себе проезжие паспорта до Нижнего Новгорода, в Москву, в сибирские города и т.п., куда ездили за товарами для Екатеринбурга. Ежегодно выезжали они и на Ирбитскую и Макарьевскую ярмарки. Среди местных промыслов всегда выделялись связанные с животноводством (кожевенный, свечной, мыльный), имелись и редкие для обычных приписных деревень, вроде портняжного и шляпного. В 1770-е гг. шарташский крестьянин Григорий Веселков занимался лаковой росписью деревянной посуды и железных подносов.

         Кстати, во время следствия о Замощикове прозвучали традиционные для Урала XVIII века слухи о неявленных серебряных копях и тайных плавках серебра. Говорили о серебряной руде в башкирских землях, о наплавленном из нее «черном серебре» до девяноста пудов, о живущем на озере Аргази шадринском серебрянике, которому-де по мастерству было бы начеканить и «воровские» червонцы. Серебряный промысел во все времена существовал на Шарташе; нам известны имена шарташских серебряников Аверкия Филипповича Кузнецова (Аверкий Филиппов, нижегородский посадский человек), Ивана Хромых, Ивана Ссорина, ссыльного Ивана Рублевика.

         Для Шарташа чрезвычайно важными оказались события 1733 года. В феврале из Екатеринбурга, Шарташской и Становой деревень организованно бежали 24 раскольника, многие с сыновьями, причем с Шарташа бежали 13. Из этих упомянем К.Ф. Резанова и Якова Свининникова. Семейству последнего суждено было стать едва ли не самым известным на Шарташе в XVIII веке. Отметим также, что о побеге известил, в частности, становский житель Степан Осенев, единственный тогда местный колокольный подрядчик. Сын его Иван Осенев примкнул позже к беспоповцам и стал одним из известнейших персонажей истории Раскола на Урале. О причинах побега и обстоятельствах скорого возвращения почти всех беглых нам ничего не известно. Но известно, что в мае Геннин определил перевести всех бездворных керженцев из Екатеринбурга в опустевшие избы Шарташской деревни. Сами шарташцы четко делили свою историю на «до» и «после» тех событий, помнили о них спустя десятилетия. 

         Возможно, с теми событиями каким-то образом связано и появление на Шарташе тайной часовни.

         Осенью 1746 г. от екатеринбургского протопопа Иосифа Афанасьева о ней стало известно консистории тобольского митрополита. Донес о часовне обратившийся из раскола младший сын Я.Л. Свининникова Федор. Часовня находилась во дворе Ивана Власовича Третьякова (Ивана Власова), крестьянина вотчины нижегородского Троице-Сергиева монастыря, одного из участников побега 33-го года. Она представляла собой сложное сооружение из двух смежных изб без наружных окон и дверей, устроенных меж двух жилых домов с выходами через сени. В обеих устроены были самодельные иконостасы с холщевыми завесами и аналой, жестяные лампады, кадильные чашки и т.п. После налета солдатской команды 1 декабря часовня была разорена и описана. Изъято было более 60 икон. По словам Федора Свининникова, службы в часовне отправляли пришлые шарташские жители Иван Павлов и Борис Полянкин (живший у Афанасия Гусева), а также приезжавший с демидовских заводов 80-летний раскольничий поп Яков. Согласно расходившимся показаниям Третьякова, Гусева и Павлова, часовня была выстроена между 1726 и 1736 гг. (более 10 лет, 15 или 20 лет назад). Иконы и утварь предоставили сами шарташцы. По согласованию с консисторией часовня была разобрана, вывезена за деревню и 22 декабря публично сожжена. Изъятые иконы отослали в Тобольск, туда же отправили в кандалах и четверых упомянутых раскольников

         (…)

         Я.Л. Свининников происходил из нижегородских бобылей, от хлебной скудости с семейством своим перебрался в Невьянский завод Демидовых, оттуда в 1723 г. явился на Шарташ. Сам он и сыновья его занимались первоначально харчевым и рыбным промыслами; Якова Логиновича часто прозывали Чебаком, сыновей – Чебаковыми, иногда и Чебачатами. Сами рыбачили и на Шарташском озере, и на Верх-Исетском пруду. Торговали сукном, хмелем, медом и прочей мелочевкой, иной раз, и без уплаты пошлин. В конце 40-х годов братья Василий, Петр-большой и Петр-меньшой, как и многие другие шарташцы, обратились к мясному промыслу. Поначалу закупали говяжье сало и мясо по Екатеринбургскому ведомству и в Тобольском уезде, затем стали гонять рогатый скот от Ново-Троицкой крепости из Исетской провинции.

         Более всего последствия разгрома шарташской часовни коснулись самих Свининниковых. Еще семь лет продолжались разбирательства по доносам Федора на собственных родителей: «Родные отец и мать Парасковья Павлова проклинают: почто свою веру оставил и ересь себе принял. И ежели-де будешь впредь в церковь ходить, то мы тебя застегаем плетьми». Показательно, что екатеринбургская администрация стояла на стороне старших Свининниковых, ссылаясь на 22 главу Соборного Уложения царя Алексея Михайловича: «Буде который сын или дочь у отца или у матери учнут извещать какие злые дела, и таким детям чинить жестокое наказание – бить кнутом нещадно». Екатеринбургское духовное правление (протопоп Василий Калиновский), напротив, всячески порицало их: «Яко губители, а не родители чинят ему [Федору – Авт.] разврат и Святую веру православную злохулительно и бессовестно поносят». Консистория, в конце концов, вытребовала Якова Логиновича с женой к следствию и духовному суду – скованных в железа: «Понеже раскольникам, яко лютым неприятелям Государству, непрестанно зломыслящим, верить не велено, а велено расспрашивать их как злодеев».

         (…)        

         По нашим данным, в православие перешел и о часовне Федька донес, оставаясь в прежнем своем бобыльском звании, после того, как перессорился со множеством односельчан, воруя огурцы из-под ящиков с грядок и вымогая деньги. Затем он, действительно, некоторое время жил в Екатеринбурге. Здесь по пьянке похвалялся, что за донос пожалован полковничьим рангом, а еще был замечен в попытке шантажа двух виднейших купцов-старообрядцев В. Сапожникова и Михаила Бармина – якобы те поддерживали связь с попом Яковом. По его наводкам совершались налеты солдатских команд на Шарташ. Сам он находился под караулом и в Екатеринбурге, и в Тобольске, пока длилось разбирательство по доносу его на родителей. Освобожден был в Тобольске распоряжением Консистории, и если и оказался в рекрутах, так только по собственной своей воле, не имея возможности никуда вернуться, проклятый всеми и вся…

         Якову же Логиновичу менее чем через год после освобождения с тремя старшими сыновьями оказалось по силам круто изменить судьбы всего местного купечества. В июне 1755 г. с двумя другими шарташцами они объявили медную руду близ озера Иткуль, а еще спустя год составили первую местную рудопромышленную компанию. Помимо 11 шарташцев в нее вошли и видный екатеринбургский купец Марко Васильевич Сапожников, и крестьянин Арамильской слободы Петр Зырянов – впоследствии первый формальный городской голова Екатеринбурга (1766). При том компанейщики отвергли притязания на рудник статского советника Никиты Демидова. Естественно, им содействовала екатеринбургская Канцелярия Главного правления заводов (далее – Главное правление).

         (…)

         Расцвет екатеринбургского рудного промысла пришелся на 60 – 70-е годы века, причем шарташские крестьяне всегда играли в деле заметную роль, а Иткульский рудник оказался «эпицентром» явления. Среди рудопромышленников-шарташцев выделялись Семен Кузнецов (сын упоминавшегося Аверкия Кузнецова), Тимофей Краюхин (сын выходца из Ярославского уезда), Иван Степанович Грязнов, Алексей Матвеев, Семен Соколов, Иван Косов, Тихон Бухонин. Последний, по происхождению крестьянин Московской губернии, прославился объявлением медного прииска по Чусовой. Занимался рудным промыслом и знаменитый на всю Сибирь противник официального православия Семен Сафонов (Украинцев).

         В этой связи следует упомянуть и, вероятно, самого известного жителя Шарташской деревни – первооткрывателя золота на Урале. Точнее его следовало бы назвать открывателем Березовского золотого месторождения, ибо золото на Урале открылось годом раньше на Шилово-Исетском руднике.

         Общеизвестно, что Ерофей Марков (ок. 1695 г.р.), был выходцем из монастырского села Павлова Московской губернии. Повсеместны же две неточности в исторической литературе: отчество «Сидорович» и сведение о его службе штейгером после объявления золота Березовского месторождения в мае 1745 г. (начало промышленной разработки с 1747 г.). Между тем, во-первых, по всем ведомостям он всегда проходил как бесфамильный (т.е. фактически Ерофей Марков сын, Ерофей Маркович) и лишь при допросе в Главном правлении мае 1745 г. он назвался Ерофеем Марковым сыном Марковым. Во-вторых, крестьянин, тем более раскольник, тем более полуграмотный штейгерской должности попросту не мог получить. Единственную в своей жизни административную должность занимал он в конце 1730-х гг., был десятником. Уже в 1725 г. Ерофей значился постоянным шарташским жителем и, будучи в отлучке, не успел вовремя присягнуть Екатерине. После получения указа на рудоискательство он объявил еще по крайней мере один медный прииск в районе деревни и сам участвовал в его разработке на паях, т.е. стал обычным рудопромышленником. Умер он 9 августа 1769 г. Единственная его известная нам родственница на Шарташе родная сестра Евдокия умерла незамужней около 1752 г.

         (…)        

         В ходе крупнейшей антираскольничьей кампании 1750 – 1753 гг. Шарташ оказался тогда одним из основных объектов внимания и Тобольской духовной консистории, и Екатеринбургской духовной следственной комиссии о раскольниках. Комиссию составили священник екатеринбургской Богоявленской церкви Афанасий Петров и священник Белоярской слободы Иван Федоров, депутатом от заводской администрации был назначен берг-гешворен Степан Владычин.

         Следствие, касавшееся непосредственно Шарташа, началось летом 1750 г. Толчком к нему послужил донос Варзина о раскольничьих попах Федоре и Луке, укрывающихся в демидовских заводах: «Кои с 1746 года поныне, тайным образом приезжая в Шарташскую деревню, у тамошних жителей раскольников младенцев молитвят и крестят, брачившихся венчают, умерших погребают и прочее по раскольническому суеверию совершают». Допрошены были четырнадцать шарташцев, проходили по делу еще трое, в т.ч. Петр Свининников-большой и Борис Полянкин.

         Тимофей Краюхин (зять невьянца Петра Зотова), поживший в Польше свояк его Миней Поляков (Строгаль), Яков Иванович Третьяков, выходец из Невьянского завода Родион Прокофьевич Казанцев, москвич Иван Парфентьев и бывший крестьянин московской Троице-Сергиевой лавры Василий Бабырин, балахонец Иван Ребров, выходец из Каргаполья Павел Клюквин и Иван Грязнов подтвердили, что в середине 40-х годов венчались или исповедовались у раскольничьих попов Федора и Василия «в Висимских лесах». Петр Свининников-меньшой показал о своем венчании с дочерью православного невьянца Антона Черноскутова Маврой: «Венчан я раскольническим попом Лукою, расстоянием от Невьянского завода на пример верст с 50 на горе, называемой Кузиной, в лесах в избе пустой, в ночное время». Рожденный в Казанском уезде Самойло Щербаков был даже крещен там. Многие вспоминали и о службах в сожженной в 1746 году тайной шарташской часовне. (Иван Парфентьев особо отметил: «Но за пьянством моим, которым я всегда одержим бываю, в то собрание на молитву меня не впускали»). А житель деревни Становой Гаврило Щепетильников сообщил о погребении без отпевания его брата, заметив мельком: «Понеже их раскольничьего попа не имеется ныне».

         Он был сыном московского дворцового крестьянина Никифора Щепетильникова, который около 1726 года с двумя сыновьями сошел из родных мест от хлебной скудости: «Кормились мирским подаянием и черной работой». После 1730 г. они жили в лесах по р. Висиму (скорее всего, в тамошних лесных кельях), а в 1736 г. после челобитья Татищеву поселились в Становой. Г.Н. Щепетильникову довелось впоследствии послужить и верх-исетским заводским приказчиком, и первым городским старостой Екатеринбурга. Сын его, екатеринбургский купец Иван Гаврилович Щепетильников, упоминается в наших очерках настоящей серии и известен как иконописец, а возможно, и организатор иконописной артели на Шарташе в 1780-е гг. В разное время он владел двумя мукомольными мельницами на Исети; одну из них позже купил приказчик ВИЗа Г.Ф. Зотов, и она стала зваться «Зотовской», другая погибла при разливе Нижне-Исетского пруда.

          Следствие 1750 – 1751 гг. проводилось весьма своеобразно. Выяснилось, например, что по подговору подследственного Краюхина подьячий выкрал копию секретного консисторского указа. Тимофей Федорович с отцом владел лавкой в мясном ряду екатеринбургского базара и всегда оказывал тому подьячему некоторую поддержку: «Издавна и ныне каждотретно [по третям года – Авт.] при случае нужды до жалованья ссужает деньгами и говядиною». Из допроса подьячего известно об особенностях следствия: «К допросу раскольников выбирали не всех вдруг, но порознь. И как одного допросят, тогда ж и отпустят, который по отпуске по их раскольническому между собою неразорванному согласию может всем объявить, что в чем он допрашиван». И более того: «Следователи попы Петров и Федоров по допросе раскольников много раз в здешней мирской избе и в харчевнях обще с ними пили вино».

         В ходе следствия были затребованы в Тобольск в кандалах Семен Парфентьев с сыном Андреем (бывшие жители московской Бронной слободы) и Иван Косов с женою. А в их домах по приказу Консистории искали и не нашли церковную утварь и старопечатные книги. Вероятно те самые, о которых Семен Парфентьевич просил в письме жену свою Авдотью: «Которые имеются служебные книги, то так, как глаза своего, берегите и никому не отдавайте в люди». И хоть пыталась Авдотья Степановна вытащить мужа и сына и делала намек консисторскому подьячему: «Принесла с собою зеленой меди чайник да горшочек да сахару голову и о приеме оных кланялась», однако сын Андрей все же принял тогда официальное православие. Семен же Парфентьев, или Парфенов, уже записался в екатеринбургский посад и послужил первым посадским старостой.

         По увещевании принял тогда официальную веру в Тобольском Успенском соборе и житель Становой деревни Семен Михайлович Нуров; жена его Ирина рожала в те дни и выхаживала новорожденную и потому только и не была отправлена в кандалах вслед за мужем. И, разбивши кандалы, бежал из-под караула в Тюмени приемыш Марка Сапожникова Михайло.

         …Семьи Сапожниковых и Нуровых были компаньонами по торговым делам. Бывший крестьянин московской Сергиевой лавры Михайло Алексеевич Нуров привел семью свою на Урал, первоначально в заводы А. Демидова, около 1732 г. В Нижнем Тагиле тогда жил по паспорту младший брат его Дмитрий. С братом занялись они торговым извозом, перегоняли лошадей в российские города, а Марко Сапожников закупал лошадей у башкир.

         Иван же Косов остался при своей вере.

         Жену его не трогали вовсе – по словам Ивана Андреевича, она тогда собирала в Москве мужнины долги. От самого от него отстали, возможно, потому, что дал он, как показалось людям митрополита Сильвестра, чрезвычайной важности сведения. Он сообщил о якобы случившемся побеге группы старообрядцев из Невьянского завода, Шарташской и Сарапульской деревень в Польшу, Бухару и «Контайшину землю» (Джунгарию). И хоть Екатеринбург отрицал массовый побег, показания Косова вывели на группу невьянских жителей, укрывавших раскольничьего попа Луку. Среди невьянцев называлось имя Василия Харитонова (Лапшина) – деда знаменитого екатеринбургского купца.

         К весне 1752 г. в Консистории узнали от Екатеринбургского духовного правления о продолжавшихся на Шарташе крестинах, венчаниях и отпеваниях «вне церкви». Всего говорилось о 16 рожденных после генеральной ревизии 1747 г., 11 «потаенно венчанных» и 6 погребенных без православного отпевания. Особо отметим по-староверчески крещеных сыновей Ивана Грязнова Гавриила и Осипа (фамилия их хорошо известна благодаря простоявшей до середины XIX в. «грязновской» мельнице на Исети в черте Екатеринбурга), венчавшихся сыновей бывшего нижегородского крестьянина Петра Артемьевича Толстикова Григория и Филиппа (сын последнего купец Яков Толстиков прославился в начале XIX в. постройкой первой в Екатеринбурге единоверческой церкви) и венчавшегося же Петра Свининникова-большого. А жену Петра-меньшого Мавру Антоновну распоряжением Консистории еще осенью отсылали скованной, под караулом в Теченское поселье монахинь Далматова монастыря»; самого Петра-меньшого велели тогда содержать в тюрьме, «пока он раскольнического попа Луку не представит». Впрочем, продолжилось все это недолго, ибо уже несколько допрошенных показали, что  попа Луки нет в живых.

         А в апреле 1752 г. на Шарташе случился громкий скандал и отодвинул на второй план основное следствие.

         Жена командира Екатеринбургских рот капитана Елизара Назарьева Анна Артемьевна заезжала по чьему-то приглашению на чьи-то именины на Шарташ. По некоторым свидетельствам, «была в то время пьяна и во объявленной Шарташской деревне ездила по улицам и пела песни». В обратный путь коляску ее провожали трое шарташцев, в том числе Петр Свининников-меньшой и шурин его Степан Черноскутов. На пути на них наехали трое верховых солдат, и ни те, ни другие не пожелали уступать дороги, а пожелали подраться. На помощь Петру прискакал верхом брат его Василий (жене его тоже досталось). Солдата Фрола Третьякова, поколотивши, обезоружили, насильно увезли на Шарташ, продержали там до утра, напоили вином (он утверждал, что тоже насильно), зашили порванную шубу и замазали кровавые пятна на ней мукой.

         Показательно, как повели себя при дороге солдаты, не разобравшиеся, что раскольники везут «капитаншу»: «Наехали, будто разбойники и закрычали, чтоб воротить в сторону... [Солдат Фрол Третьяков – Авт.] ударил проводника обнаженною шпагою… Товарищи его проводников стегали конскими плетьми… Жену Назарьева называли с прочими разбойницей».    

         Потом оказалось, что солдат Третьяков ехал на Шарташ за долгами, самовольно оставив караул. Его наказали тогда шпицрутенами, а спустя четыре года еще за несколько правонарушений присудили кнут с вырезанием ноздрей и каторжную работу. На допросах он всегда сильно упорствовал, «и едва в таких его поступках человек с десять с ног его валили».

         Среди шарташцев горше всех досталось Петру-меньшому: наказание кнутом фактически означало пожизненное клеймо вора и разбойника.

         В 1761 г. решением Тобольской консистории возобновила действия Екатеринбургская следственная комиссия о раскольниках. Составили ее иеромонах Тобольского Знаменского монастыря Евфимий, священник Билимбаевского завода Семен Алексеев и присланный из Тобольска прапорщик Яков Кокшаров. За исправление «неуказных треб» они успели допросить более тридцати староверов. Расследование коснулось более десятка шарташских семей. Среди них были Роман Комягин с женой, дочерью и сыном, выходцы из Керженской волости Иван Коуров с двумя сыновьями и дочерью, Семен Парфентьев с сыновьями Иваном и Андреем, Меркурий Резанов, Лука Аверкиевич Кузнецов.

         На этот раз, однако, комиссии не дали развернуться. Поверенный Верх-Исетского завода Федор Артабалевский постоянно жаловался в екатеринбургскую администрацию: «Следователи своевольно чинили приписным раскольникам деревень Шарташской, Становской и Сарапульской напрасное разорение и крайнее в заводских работах препятствие… Приписной деревни Шарташской жители от домов своих все почти в бегах находятся от напрасных притеснений следователей». Недовольство высказывал екатеринбургский протопоп Федор Кочнев. Член Главного правления Егор Арцыбашев прямо грозил священнику С. Алексееву: «Тебя, попа, возьму в розыск и потом сошлю в Нерчинск в вечное поселение».

         (…)

         Владелец ВИЗа граф Р.И. Воронцов после встречи с Косовым оказал не просто моральную поддержку шарташской общине и не только напрямую обратился в Раскольническую контору Сената, но и проинструктировал посланца, а через него и тогдашнего старосту И. Грязнова, дабы те действовали юридически грамотно. Сверх того он обещал потратить личные средства на возмещение всех расходов Шарташа и на покрытие возможных штрафов (с последующим их возмещением заводской работой). Это редкий, если не сказать уникальный подобный случай в истории Урала. Кульминацией тех событий, как и в целом давления официальной церкви на Шарташ, можно, вероятно, считать арест на екатеринбургском базаре И. Грязнова и последовавший за этим массовый – поверенный ВИЗа Андрей Щипунов уверял, что поголовный – побег шарташцев в мае 1761 г. После этого вторично оказалась сорвана отправка монетного каравана в Петербург, и екатеринбургские командиры Игнатий Юдин и Егор Арцыбашев были вынуждены обратиться в Раскольническую контору Сената с просьбой завершить следствие. 

         Хотя младший Петр Свининников получил-таки плетей за показание по пьяному делу на прапорщика Кокшарова «слова и дела». А десятерых раскольников отправили «к увещеваниям» в Тобольск, в том числе шарташских жителей М. Резанова, Л. Кузнецова, И. Коурова с сыном Федором, Захара Комягина, Петра Свининникова-меньшого.  

         Комиссия, действительно, скоро прекратила деятельность, ибо с воцарением Петра III, а затем и в екатерининскую эпоху «неуказными требами» власти уже не интересовались. А интересовались власти беглыми. Интересовались, как это у них получается?

         Шадринский колдун Яков Марков рассказал на допросе, как это примерно получается: «Обещал их увесть в приписную деревню Шарташ к кержакам, говоря им, что у тех кержаков поделаны особые для укрывательства беглых людей избы, и во оных имеются потайники под тремя полами, уверяя, что их никто там не найдет. А что-де те потайники у тех кержаков есть, и он, Марков, знает по тому, что Ольховской слободы крестьянина (…) две дочери девки теми кержаками приняты и поныне живут. А если-де оные кержаки их не примут, то-де есть у него приятель деревни Становой кержак же Федор Булычев, который-де деревни Шарташской к кержакам напишет письмо, то-де со оным беспрепятственно их примут».

         Пойманные в разные годы беглые, называя на допросах Шарташ, говорили о стоящих «особо на отставку избах», выстроенных якобы специально для укрывательства пришлых людей, о возможности купить письменные или даже печатные покормежные, о двоеженцах или о постриженных в лесных кельях в монахи «лжестарцах» – о пришлом Савве Пельмене или же о своем, местном «старце Тарасе, настоящим именем Тит Калашников». Или вдруг оказывалось, что на Шарташе правят по-своему духовные книги: «В Шарташской, Становской и Сарапульской деревнях не только тайно, но и явно начали раскольничью ересь размножать и книги новоисправной печати, переправливая по своему суемудренному мнению, продавать. Как то раскольник Василий Калашников сказался, что продавал Псалтирь со возследованием, коя по осмотру явилась подлинно переправливана». Кстати оказалось, что в конце 50-х – начале 60-х гг., а значит, и во время деятельности Следственной комиссии, на Шарташе жил пришлый из Казанской губернии беглый раскольничий поп Петр Красноперов. Восемь лет подряд крестил и венчал тамошних жителей, часто выезжая и на демидовские заводы. 

         Еще говорили, что опять появилась на Шарташе часовня.

         Нижегородский беглый раскольник из дворцовых крестьян Потап Яговитин рассказывал в 1769 г., немного преувеличивая, как жил в Висимских лесах, в черноисточинских, тагильских и лайских лесных скитах и на Кузиной горе: «Из коих вышел в Шарташскую деревню и жил той деревни в часовне в трудниках. И, живучи, усмотрел, что в той часовне черные и белые раскольнические попы родившихся младенцев только в воду погружают, а ничего не читают; браки венчают – брата с сестрой, дядю с племянницей, кто б откуда к ним ни приехал венчаться, то и венчают; болящих исповедывают, также и здоровых – как тутошних жителей, также и приезжающих, в великий четверток, и причащают неведомо чем; и церковь святую во всем порочат и злословят. Да к тому ж те шарташские раскольники к себе его, как и прочих пришлых всякого чина людей – солдат, помещичьих и монастырских крестьян, женок и девок – по нынешней ревизии в Земской конторе не записали».

         И похоже, что укрывательства беглых старообрядцев на Шарташе становились организованными.

         В то время в Тобольск из Польши старообрядцев выводили целыми партиями. Среди выведенцев сложился устойчивый слух, и многие специально направлялись в Екатеринбург: «Прослыша, что вышедших из-за польской границы при Верх-Исетском заводе приписывают при Шарташской деревне». И в апреле 1768 г. сибирский губернатор Денис Чичерин пожаловался тогдашнему главному командиру в Екатеринбурге генерал-майору Андрею Ирману: «Тотчас оказались из них великие побеги как из назначенных на поселение, так и из определенных в службу, целыми семьями с женами и детьми… Беглые солдаты и каторжные, которые, будучи одинокие, лучший способ пройти имели, [но] были пойманы. Единственно только из выведенных из Польши с семьями безвестно пропадали, почему не оставалось сумневаться, что оные всемерно вывожены… Присыльный Агафон Анбаров с розысков повинился, что он подговорил и отправил их в слободу Шерташ».

          С пыток допрошенный показал, что с Шарташа специально приезжали организовывать побеги Исай Зубков и Иван Грязнов-малой, а на Шарташе беглых укрывал Никон Маслов.

         Действительно, уже в мае в лесах по берегам Шарташского озера поймали восьмерых беглых мужчин и семь женщин. Всего беглых из Тобольска, местных укрывателей – «пристанодержателей» и имевших паспорта выведенцев из Польши было задержано более шестидесяти.

         Из подметного письма, подброшенного на крыльцо недавно построенного екатеринбургского Екатерининского собора, стало известно также о том, что мать беглого из Тобольска солдата просто заплатила укрывателям его на Шарташе. Грязнов под пытками назвал еще несколько имен укрывателей беглых и несколько же случаев «взяток» за укрывательства. Обыкновенно за одного человека брали от 20 до 30 рублей. А мать одного из беглых же солдат упомянула о связи Шарташа с селением Иргизы под Саратовом, «где вышедшие из Польши поселены».

         В Тобольске, где также велись допросы с пристрастием, стало известно, что к шарташскому старцу Тарасу постоянно заходят (или заходили?) прибывшие из Тобольска старцы же Яков, Гидеон и Феодосий. Двое из них были выведенцами из Польши, записанными в новые полки, а затем бежавшие. Феодосий жил ныне в деревне Сибирской (Малый Шарташ). Якобы они и обговаривали все тонкости переправки беглых из Тобольска.

         Тот, кого шарташцы называли старцем Тарасием, в 1744-м 23 лет от роду ушел из Екатеринбурга из бобыльской семьи Василия Михайловича Калашникова, пять лет прожил на берегу Черноисточинского пруда в лесной келье у старца Никодима, где и принял постриг. Когда тот исчез – «скрылся, ушел, а куда не знает» – с племянником его перебрался Тарасий к Нижне-Тагильскому заводу. Там, на речке Полуденной в 18-и верстах от завода в двух лесных же кельях жили старица с белицей и еще один дед. Около балаганов своих железной мотыгой взрыхляли они небольшой участок и сеяли хлеб, плели лапти и носили на продажу в завод. Потом ушел Никодимов племянник, одна за другой померли старица и белица, и там же у келий Тарасий с дедом их и закопали, ушел с лаптями в завод и дед этот и не вернулся. Потом и самого Тарасия схватили с лаптями дозорные полицейщики в Нижнем Тагиле на улице Ружейниковой. На допросе в Екатеринбурге в 1764 г. о двадцатилетней жизни его в лесах особо не дознавались и без лишних расспросов приняли на веру все им немногое сказанное. Пятеро шарташцев поручились по нем, что он сын своего отца, недавно умершего, и с тех пор жил он на Шарташе.

         К тому времени меж заводскими властями и раскольниками сложилось согласие: власти не тревожат раскольников, если те исправляют положенную на них заводскую работу. А чьими руками – их дело. Поэтому на Шарташе сложилась и другая, более изощренная, форма укрывательства.

         В том же 1768 г. стало известно о массовой записи шарташцами пришлых людей «не рожденными от них детьми». Всего было выявлено 16 «сыновей» от 11 до 30 лет. Один из них был беглым крепостным из Коломны, один – «польской нации пана Халецкого», двое – незаконнорожденными детьми местной незамужней жительницы, остальные – пришлыми государственными крестьянами, в т.ч. и демидовскими приписными. На основании указа Сената от 28 декабря 1766 г. всем им, включая крепостного, дозволено было остаться на Шарташа для исправления заводских работ.

         Теперь уже доходило до того, что шарташцы втроем силой отбивали беглого крепостного с Шайтанского завода Никиты Демидова – в 1765 г. его схватил дворник господского дома в Екатеринбурге. И обычными стали случаи добровольной записи пришлых людей на Шарташе; это называлось записью в вечную работу на Верх-Исетский завод графа Воронцова. Скорее всего, давала себя знать недавняя его открытая поддержка шарташцев, и, возможно, что-то подобное ему и обещал Косов в Петербурге. Можно судить об этом по жалобе протопопа Федора Кочнева в 1763 г. Некие-де «незнаемые люди», поселившиеся двадцатью дворами над истоком Иткульского озера на купленной земле Р.И. Воронцова, не допускают посланного священника с командой, не дают причислить себя к приходу Ново-Воскресенского села: «Вам-де до нас дела нет, мы-де люди графа Воронцова, и заведывать нас не надлежит. Слышали-де они от верх-исетского приказчика Щипунова – когда в подушный оклад запишутся, тогда в приходе состоять будут. А православные ль или раскольники – того о себе не объявили».

         Кстати, на самом Шарташе, по словам Кочнева, ситуация была та же: «Священников с причетники за описью в домы свои не пущают». На 1760 г., по данным Екатеринбургского духовного правления, на Шарташе числилось 72 дома, по данным заводской администрации – 96 домов: «Жительства во оной Шарташской деревне не весьма мало»). Спустя три года екатеринбургские священники насчитали около 150-и: «А кто в них жительство имеет, и коликое число мужеска и женска полу душ, не беглые ль откуду и из каких чинов, православные ль или раскольники – здешнему Духовному правлению знать не по чему».

         О том, что шарташцы всегда умели скрывать свои внутренние дела, свидетельствует следующий факт: о сильном пожаре, случившемся в деревне 8 мая 1766 г., официальный Екатеринбург узнал лишь спустя десять дней. Просто пожарище увидел член Главного правления асессор Яков Рооде, ехавший через Шарташ в Березовский золотопромывальный завод.

         Согласно запрошенному от старосты рапорту, сгорело 30 домов, а пожар по неустановленной причине начался во дворе жителя Федора Иванова. Сенной сарай с оставшимися от зимы пятью возами сена загорелся в 8-м часу вечера, когда все уже спали. Почти тотчас заполыхали и близко стоявшие избы Иванова и соседа его Семена Парфентьева: «Вся та деревня имеет селение весьма стесненное строением». Никто не погиб, многие спаслись от пламени, выбежав в одних рубахах на устроенные у озерного берега бревенчатые обрубы. Туда же стаскивали скарб – «шарабару», «шкарбет». 

         И в ходе расследования выяснилось, что ровно за неделю до пожара – само по себе довольно подозрительно – Иван Грязнов-малой и Иван Косов письменно объявляли: еще-де в феврале на Ирбитской ярмарке случившийся там из ссылки Петр Свиниников-меньшой грозился поджечь дворы четверых шарташских жителей. «На что многие ему проговаривали, что-де неподалеку живут от тех дворов и братья твои родные. И напротив того он сказал: я-де брату Петру и сестре велю выбраться, а Василья-брата сожгу совсем».

         Петр-меньшой жил тогда в Ишиме, сосланный за грабеж вдовы – пограбил он и пытался продать керженский кокошник и «правский» (подлинный) жемчуг. В Ишиме его допросили, за самовольный отъезд на Ирбить в третий раз наказали кнутом и сослали еще дальше – в Усть-Каменогорскую крепость. Потом оказалось, в Ишиме жила, тайно сюда перебравшаяся с тремя сыновьями, жена его Мавра, здесь родила четвертого и потому только не отправилась за мужем дальше в Сибирь. Еще оказалось, что путь с Шарташа на Ишим вполне налажен и что часто ночевали у Петра-меньшого земляки его, заезжавшие в Ишимский и Ялуторовский уезды по торговым делам. Обыкновенно здесь покупали для Екатеринбурга и демидовских заводов рыбу возами и коровье масло бочками. Когда в Ишиме арестовали Петра Свининникова, в доме его попался и шарташский житель Василий Тягин с подложным паспортом.

         Тягин состоял со Свининниковыми в родстве. Происходил он из государственных крестьян Московского уезда, на Шарташ перебрался с сестрой Матреной в конце 50-х к родной тетке. Здесь женился он на дочери Василия Свининникова, а Матрена вышла за местного Ивана Федорова, за глуховатость прозванного Байнаухом. И теперь оказалось, что родная деревня Тягиных под Москвой значится уже помещичьей. И вот Василия Тягина с женой и детьми под конвоем отправили работать барщину, а детям Матрены и Ивана Федорова-Байнауха суждено было остаться на Шарташе и стать известными екатеринбургскими купцами Байнауховыми.

         Одним из последствий пожара 1766 г. явилось мирское обязательство несколько упорядочить дворовое устройство и уступить места от погорелых дворов, огородов и конопляников для проезжей дороги из Екатеринбурга в Березовский завод: «Также и бывшие переулки к озеру распространить на 4 сажени».

          Большая проезжая дорога через Шарташ уже давно и серьезно влияла на местный уклад жизни. Особенно ярко это проявилось в 1760 – 1762 гг. Тогда, согласно указу Сибирского приказа, по Екатеринбургскому ведомству перемещались кабаки, и один из них должен был появиться на Шарташе. В октябре 1760 г. поверенных Екатеринбургской конторы питейных сборов шарташцы изгнали из деревни вместе с работниками и заставили вывезти срубные бревна для кабака: «При том с ними был и староста их Иван Бастыгин… Выговаривали: И тот-де плут, кто под кабак место отвел; А которые-де вами напредь сего вывезены бревна – и те-де можно сожечь; А ежели ж-де вы впредь будете таковой же лес сюды привозить, то-де мы вас до полусмерти прибьем».

         В Верх-Исетскую заводскую контору шарташцы подали мирской рапорт: «Егда оный [кабак] построен будет, тогда единственно все оной деревни обыватели, яко живущие в уединенном месте, принуждены будут терпеть от пьяных людей превеликие обиды, грабежи, воровство и проч. А заводским работникам за тем может последовать совершенная остановка, понеже и без оного поныне проезжающие с Березовских рудников ремесленники пьяным образом чинят многие обиды и некоторые покражи. А когда построен будет кабак, тогда многие из отпущенных в город для покупки хлеба вместо оного станут деньги пропивать на вине, зная, что тут команды их нет… А иные станут бегать от работы». Крестьянство поминало уже сложившийся в Екатеринбурге обычай заезжать в Шарташскую деревню «под образом гуляния для пьянства». Чаще прочих этим увлекались казаки ведомства Екатеринбургского комиссарства (бывшей таможни): «Известные напрасных обид содетели».

          Против кабака выступила и Верх-Исетская контора, упирая на то, что основными потребителями будут прохожие березовские работники, но никак не шарташцы: «Все – записные раскольники и вина пить люди не заобыкновенные. К тому ж, по большей части, все они обращаются для промысла в отлучках». Администрация золотых рудников (Григорий Клеопин), на землях которых стояла деревня, сообщила: «К тому ж около деревни Шарташской и в самой той деревне есть ширфы с золотосодержащими рудами».

         В конце концов, общие требования поддержало и Главное правление (И. Юдин, Е. Арцыбашев).

         (…)

         Тогда же на Шарташе были поселены около 60 ссыльных – фактически на них и были возложены заводские перевозки.

         Ситуация опять изменилась в середине 1760-х гг. Во-первых, в команде тогда учрежденной Экспедиции изыскания цветных камней постоянно трудились ссыльные колодники – до 200 чел. и более, и постоянное конвоирование их до Горнощитских и Становских (вблизи деревни Становой) мраморных копей обеспечивали крестьяне Екатеринбургской слободы. Во-вторых, в Екатеринбургском ведомстве наконец-то сняли таможенные заставы, и резко усилилась нагрузка на тех же крестьян по подводной гоньбе. И в 1766 г. жителей Шарташской, Становой и Сарапульской деревень причислили к обязанностям прочих крестьян Екатеринбургской слободы – к исправлению подводной гоньбы, к конвоированию колодников и охране мраморных копей.

         И надо полагать, отчасти поэтому, шарташцы так старались, привечая беглых, а может, и организуя им побеги. На плечи пришлых людей они готовы были взвалить заводские работы, себе оставляя лишь целовальничью службу.

         (…)

         Но главное, это неизбежно вело к вовлечению в торги и прибыльные промыслы. С учреждением в 1745 г. екатеринбургского посада многие из тех 43 бобыльских фамилий записались в него.  

         Так, в 1736 г. главы 38 бобыльских семей, многие с сыновьями, занимались торговлей, среди них более половины были шарташцами. Кожевенный промысел содержали шарташские жители Петр Корнилович Черных (Петр Корнилов, выходец из Балахонского уезда) и Василий Онучин; мясной – Андрей Герасимович Соколов (также балахонец), Алексей Степанович Крылов (сын выходца из Балахонского уезда), Лука Тарасович Мясников (Лука Тарасов); харчевенный – Филипп Герасимович Соколов и Степан Грязной; калашный – Тит Сибиряков.

         На 1752 г. из 30 не записавшихся в посад бобылей, занятых купечеством, почти все были шарташцы, в т.ч. И. Косов, Тимофей Пушников, Петр Кучин, Иван Украинцев-Найденыш (приемный сын И. Сафонова-Украинцева), Матвей Михайлович Сыренщиков с сыном Иваном, Р. Комягин, Петр Свининников-меньшой, Прокофий Казанцев с сыном Родионом, Тихон Дмитриев сын, Василий Киприянов сын и другие. Мясным промыслом занимались тогда А.Г. Соколов, Федор Никитич Краюхин с сыном Тимофеем, Лука Тарасов, Василий Тяжелов, Алексей Кумов (из крестьян московского Троице-Сергиевого монастыря), сын балахонца Алексей Степанович Крылов, Иван Коуров с сыном Иваном же, семья Вепревых; кожевенным – П.К. Черных, И.С. Грязнов, Ф.Г. Соколов с детьми, Т. Бухонин; мыльным – Василий Кириллович Ярославцев (москвич), Василий и Петр-большой Свининниковы; пряничным – Петр Толстиков с сыновьями Филиппом, Григорием и Иваном.

         В первом же списке екатеринбургского посада 1747 г. в 204 чел. можно насчитать около двух десятков выходцев с Шарташа, в т.ч. А.Ф. Кузнецова с двумя сыновьями, Андрея Саешникова с двумя сыновьями, Ивана Меркурьева, Семена Парфенова с тремя сыновьями, Семена Сафонова с двумя сыновьями.

         В 1750-е гг., несмотря даже на зарождение рудного промысла, основными доходными занятиями шарташцев начали утверждаться торговля рогатым скотом, мясной промысел, переработка продуктов животноводства. Тогда сложился и основной маршрут закупок скота и коровьего масла – Троицкая и Челябинская крепости, куда шарташцы возили тележные колеса, ильмовые (вязовые) ободы и прочее местное рукоделие. Первоначально промысел был основан на собственной переработке. В частности, развитию кожевенного промысла способствовали росшие по берегам Шарташского озера дубравы – о них часто упоминается в заводской документации XVIII века. Для дубления кож в чанах требовалась кора дуба, в крайнем случае, вяза, а при мельничной плотине Грязновых на Исети имелась дубовая толчея.

         (…)

         К 1755 г. дело кож на Шарташе выросло до мануфактурного уровня. Кожевниками назвались тогда П. Черных, Т. Бухонин, семья Соколовых, Алексей Сенокосов, Федор Вепрев и еще четверо, в том числе две женщины. Сенат запретил в том году дубление кож с дегтем, и они перечли всё у себя готовое – кожи яловичные черные, сухие крашенные, сухие не струганные, конины белые и черные, телятины. Счет шел на сотни.    

         Здесь неизбежно возникает тема противостояния купеческого Екатеринбурга и торгового Шарташа. В том же 1755 г. Екатеринбургская ратуша запретила крестьянский торг в самом Екатеринбурге и в радиусе 5 верст вокруг города. Увязано это было с изданием том году Таможенного устава, а направлено, естественно, в первую очередь против шарташцев. Более тридцати лет ратуша, затем городовой магистрат, а затем и городская дума издавали один за другим вполне резонные указы: шарташские жители не платят налогов в городскую казну, не несут ни посадских, ни купеческих повинностей, а только лишь гребут денежки с гостиного двора. Екатеринбургские купцы раз за разом жаловались в Главное правление, называя свою головную боль: «Их, шарташских крестьян, торги и застроенные лавки, амбары и балаганы не несут такой тягости, как екатеринбургское купечество».

         Отметим только, что среди екатеринбургских купцов, наиболее рьяно выступавших против шарташских торговцев, большинство сами были выходцы с Шарташа, многие продолжали там жить. Именно они начали натиск на Шарташ. В 1762 г. тринадцать екатеринбургских купцов, в т.ч. пятеро природных шарташцев, пожелали устроить промысловые заведения на западном берегу Шарташского озера. Поселение их в 150 саженях от деревенской окраины получило название Шарташской промысловой слободы. Помимо жилья, огородов и выгона для скота Марко Сапожников устроил шляпную фабрику, кожевню и, видимо, салотопню, Семен Парфентьев и Сергей Ряхин – кожевни и сыромятные заведения, Семен Бармин – солодовню, Михайло Федоров – мыловарню, Иван Бармин, Иван Докучаев, Матвей Маслов, Яков и Иван Резановы, Михайло Ряхин, Евсей Саешников и Борис Семенов – кожевни.

         Шарташцы негодовали: «Содержим при себе по небольшому числу для выезду лошадей и для пищи коров. И для прекормления оных в летние и осенние времена завели при той деревне около озера Шарташа по малым лужкам и по расчищенным местечкам скотские выпуски. И удостоили к тому озеру водопойные приступы. И тем довольствовались без нужды, ибо кроме оных других близ той деревни к тому скотскому выпуску угодных мест не имеется… И ежели они, посадские, то месят заселят, то шарташскому скоту не токмо выпуску быть, но и к водопою приступу не будет… А кругом той Шарташской деревни все лесные и чащевитые места, а с другую сторону по самую деревню отвод к Березовскому заводу, да и пригодных в той стороне к скотскому выпуску мест не имеется. К тому ж, где оные посадские отвод получили, на том месте намерены были споряд от деревни строиться домами шарташские крестьяне, и некоторые для того уже то место расчистили».

         (…)        

         В те времена самовольно записавшегося в староверы на Шарташе крестьянина Тобольского ведомства еще могли по старой памяти побить палками, выдрать у него бороду, в цепях отвести в монастырь и две недели продержать голодом для увещевания. Но и выбранный от Верх-Исетской конторы поверенным Иван Косов мог запросто и вполне официально, хоть и словесно, попросить пильного теса на постройку на Шарташе часовни. И в 1773 г. администрация золотых промыслов сделала соответствующее распоряжение Пышминскому золотопромывальному заводу. Возможно, в Екатеринбурге запомнили, как двумя годами ранее, во время охоты на ватагу разбойника Рыжанка, сформированный из шарташцев отряд со старшим Захаром Комягиным показал себя более храбро, чем даже некоторые армейские офицеры. А в дни подхода к Екатеринбургу войска пугачевского атамана Белобородова шарташцев, наряду с прочими крестьянами ближних деревень, привлекали к устройству вокруг города рогаток и батарей.

         В 1780-е гг. после административной реформы, даровавшей Екатеринбургу статус города, и после открытия Сибирского тракта здешние торговые люди в массовом порядке обратились к мясному торгу. Рогатый скот и лошадей от крепостей Исетской провинции водили тогда тысячами голов. Каждая шарташская семья, занятая мясным торгом, запросто держала на продажу от полусотни до полутысячи голов крупного рогатого скота. Один из Благиных (фамилия известна по их отношению к иконописи) держал 600 голов. На Шарташе завелись почти два десятка новых салотопен, кожевен, маслобоен, мыловарен и сыромятных заведений, сложилась еженедельная ярмарка скота и продуктов животноводства. Шарташ неуклонно превращался в город, и купеческий Екатеринбург не мог уже с этим мириться.

        В 1788 г. губернская Пермь поддержала Екатеринбургскую городскую думу и лично городского голову Меркурия Резанова и утвердила много раз уже утвержденный запрет крестьянского торга ближе 5 верст от Екатеринбурга. В следующем году генерал-губернатор запретил и шарташские промысловые заведения, и Шарташскую ярмарку. 28 декабря 1789 г. в городской думе состоялась памятная запись всех состоятельных шарташцев в екатеринбуржцы, и иначе, чем падением Шарташа, это не назвать.

         (…)

 

 

1. Мякишев А. Первооткрыватель золота Ерофей Марков. // Уральский современник. Свердловск, С.1953. С.233-243.

2. Шунков В.И. Вопросы аграрной истории России. М., 1974. С.109-110.

 

 

Опубликовано: Вестник музея «Невьянская икона». Екатеринбург: Автограф, 2010. Вып.3. С.262-290.

 

 

.